Михаил Абрамович Дынкин (р. 1966) — поэт.
Родился в Ленинграде. После школы учился на географическом факультете Педагогического института им. Герцена, но не закончил его. Отслужил в рядах ВС СССР. В конце 1980-х с семьей эмигрировал в Израиль. Жил в городе Ашдод, работал на стройках, был тренером по боевым искусствам, кинологом, затем в течение многих лет занимался картографией.
Публиковался в журналах «Знамя», «Новый Берег», «Арион», «Интерпоэзия», «Волга» и др.
Автор поэтических сборников «Не гадай по руке», «Мы умерли сто лет тому вперед», «Метроном», «Дом Фауста» и «Триады».
* * *
Человек — это чайка с руками.
Он прожорлив и резко кричит.
Нарезает круги за кругами.
Держит в клюве кольцо или чип.
Хорошо хоть летать не умеет.
Не дано человеку летать.
Человек прорастает во мне и
не заставишь его перестать.
Приосанился, вышел наружу,
опоясан верёвкой абсцисс
для страховки. И смотрится в лужу,
нависая над ней как Нарцисс.
Что увидел он — старость ли, самость —
в серой луже продлённого дня,
этот писаный прямо красавец,
достающий ногами до дна?
Вот он с Богом играет в молчанку,
спорит с Дьяволом, ногти грызя.
И над ним собираются чайки,
или вороны, или друзья.
АГАСФЕР
Длинноногим слоном Сальвадора Дали
надвигается серое утро.
На приколе носами клюют корабли.
И проносятся чайки над мутной
горьковатой водою. О рёбра баржи́
бьются волны и катятся дальше.
«Как зовут тебя, мальчик в матроске, скажи.
Сколько лет тебе?»
«Сколько ни дашь ты,
ошибёшься. Я, может быть, сам Агасфер.
Что-то ты стушевался, приятель», —
отвечает мальчишка и школьный портфель
с пирса в воду швыряет не глядя.
«Просто всё происходит не так, как оно
рисовалось живущему, ибо
есть у твёрдого знания рыхлое дно,
но ведь ты человек, а не рыба.
Вот и входишь изгоем в людскую семью,
старым мальчиком с миною кислой,
наполняя историю, дядя, свою
произвольным, но всё-таки смыслом».
Холодает. Внутри разверзается ад.
Пирс придавлен просоленным небом.
И сварливые чайки проносятся над
стариканом в матроске нелепой.
* * *
Пляшут блики в речном рукаве.
Спит баркас на залатанном брюхе.
И поют у тебя в голове
тараканы о скорой разлуке;
пьют и курят, и плачут навзрыд,
о столешницу гасят окурки.
«Грустно, парни, — один говорит, —
на вселенской неприбранной кухне».
«Грустно», — прочие вторят, но вот
замолкают они наконец-то:
этот хлебную крошку жуёт,
тот с орехом сливается грецким.
Волны луч покрасневший дробят.
Сел в баркас человек или киборг,
беспредельным сиротством объят,
тараканом последним покинут.
Остаётся смотреть на суда,
в дальний рейс уходящие снова;
ждать, когда потемнеет вода
в голове существа неземного.
ПРИЗРАК
Доктор трубку к груди приложил,
головой покачал: безнадёжно.
Предложил принимать рыбий жир
и гостей, если это возможно.
Пациент не вздыхал, не рыдал.
Встал со стула. Куда бы податься?
Я, бормочет, такое видал,
что давно перестал удивляться.
На холодную улицу из
поликлиники страшненькой вышел.
Заскользил неуверенно вниз,
а внизу — черепичные крыши,
лай собак, человеческий смех;
лёд искрится на речке замёрзшей,
и скрипучий сиреневый снег
прилипает к тяжёлым подошвам.
Пациент привыкает, прикинь.
Человек ко всему привыкает,
даже если отбросил коньки
и в чужие дома проникает.
Ляжет он в башмаках на постель,
рыбий жир попивая из миски.
И всю ночь принимает гостей
за вернувшихся с кладбища близких.
* * *
Человек человеку не то чтобы волк,
человек человеку — печаль,
объяснял неофиту старик Сведенборг,
головою кудлатой качал.
Не пристало мне смертному смертных чернить,
но и друг человеку — чужак.
Это тёмное место, прости, ученик:
на поверхности тени лежат,
а внутри пустота, говорил Сведенборг,
невозможно задать алгоритм.
В пустоте и творит нас невидимый Бог,
не вникающий в то, что творит.
Он идёт по карнизу, и сам Он — карниз,
где твои балансируют дни.
Голубятню откроет, и ангелы из
вылетают, как будто они
суть реальное что-то.
Краснеет флажок.
И бессилен помочь третий глаз,
потому что трубит за спиною рожок,
и охота уже началась.
ЩЕЛКУНЧИК
«Одна голова — хорошо, а три лучше», —
говорит мне крысиный царь, разрезая головку сыра.
И я отвечаю: «Да». Улыбаюсь, что твой Щелкунчик,
во весь деревянный рот. «Да, — говорю, — спасибо».
(Лишь бы только выбраться невредимым
из кольца грызунов с их пиками и мечами.)
«Ваше Величество, вы бы освободили
девочку с худенькими плечами,
волосами цвета метели, глазами серыми.
Это моя невеста, моя невеста».
«Веруешь ты, Щелкунчик, в крысиного Бога?» — «Верую!»
«Ну и дурак! Да будет тебе известно,
нет никаких богов, а человечья самка
нам не нужна, на своих-то глядеть не в силах.
На вот, лови орех и вали из замка!»
Глядь, а в моей ладони помёт крысиный.
Вздрагивал, пил таблетки, вздыхал, молился.
Бог как всегда не слушал, орехи щёлкал.
А по ночам всё снилась мне дева-крыса,
шерсть её цвета вьюги, фата из шёлка.
* * *
Один, в пустой квартире, включишь телик,
сидишь и тупо смотришь всё подряд:
как лопаются пузыри истерик,
как хлопаются в обморок, горят
на производстве, произносят речи,
танцуют на коньках и без коньков.
А ты сидишь и коротаешь вечер,
покуда самолёты мотыльков
под солнцем лампы мечутся. Им страшно
и весело, а может, всё равно.
Тому, большому, явно сносит башню
сухое светоносное вино.
А эти двое экономят силы,
но вот столкнулись, вспыхнули, сплелись…
Да ты и сам, больной и некрасивый,
поднялся вверх и в воздухе повис.
Висишь и ничего не понимаешь,
одновременно мёртвый и живой;
когда летишь, на правое хромаешь —
оно помято и обожжено.
Что там за тип у телика уселся,
опутал стул системой корневой?
В мучнистом теле крохотное сердце
стучит — не достучится до него.
* * *
Вечерами герой не встаёт с табурета,
а как встанет, не чувствует ног.
Бог Отец — зажигалка, а Сын — сигарета,
Дух Святой — ядовитый дымок.
Потому что курение — это молитва,
немудрёный бальзам для души.
Есть, конечно, на крайний — верёвка и бритва;
жаль, они не для всех хороши.
Вечерами герой не похож на героя,
и в дневные часы не похож.
Но дыра его стала кротовьей норою,
лазом из настоящего в прош.
Вот зажмурится крепко и падает в светлый
мир не мир, но красиво-то как;
обнимает за плечи, пятнадцатилетний,
одноклассницу. А в облаках
крутит сальто волшебник в любом вертолёте
(опечатка, читай — «в голубом»),
или, может, колотится ангел Господень
о панель управления лбом.
Это значит: прощай, пересадка на ветку
Настоящее Время. Иди
на прокуренной кухне седлать табуретку,
перекатывать шарик в груди.
Зажигалкою щёлкнет и снова спокоен.
Вытрет стол, передвинет кувшин…
А из шарика тянется что-то такое
вроде маленькой цепкой клешни.
* * *
Сумерек сиреневая кобра
обвивает сад.
Фонари — искрящиеся колбы —
в воздухе висят.
Что-то пастернаковское очень
рыбой золотой
в голове всплывает ближе к ночи,
а нырнёт в затон,
и не вспомнишь, что же это было,
было ли оно…
Озаряет сходку голубиную
жёлтое руно.
На скамейке призрак — пар из пасти,
береста, костыль.
Это осень спутала все масти:
черви и кресты.
Это жжётся звёздная крапива,
ветер бьёт в там-там,
да клошар с початой банкой пива
смотрит в небо — там
ты летишь, беспамятен, бесплотен,
человек-Годо.
И не могут когти подворотен
дотянуться до.
* * *
Игра теней ли на стене в гостиной,
и сам я тень, тебя же вовсе нет.
Мне говорят, мужайся, отпусти, но
как отпустить? Я зажигаю свет,
иду на кухню, пью остывший кофе.
Как отпустить, когда не удержать
ни голос твой, ни заострённый профиль,
ни даже… Но позволь не продолжать.
За окнами светает или меркнет,
мне всё равно. Мне правда всё равно.
Проносятся по небу водомерки,
стирают лапки о двойное дно.
Бог заскучал, потом куда-то вышел,
исчез из виду; у Него шаббат.
И если за душою только Ницше,
кто виноват? Никто не виноват.
Берёшь таблетку или зубы скалишь,
взлетаешь над трапециями крыш…
Я отпустил, но ты не отпускаешь.
«Бог умер», — вместе с Ницше говоришь.
* * *
Два плюс смерть остаётся один
человек (или полчеловека).
Он на крытой веранде сидит,
курит трубку; кивает коллегам,
утром в офис входя, выходя
ближе к вечеру — робот и только.
Или ночью, под ропот дождя,
забывается сном ненадолго.
Сны бывают — дрянное кино,
а бывают как явка с повинной,
и тогда половина его
предстаёт пред второй половиной.
То прощения просит, а то,
сбита с толку догадкою ложной,
говорит: «Получается, что
ты жива. Разве это возможно?»
А потом рукава вместо рук,
вместо лиц — тёмно-бурые пятна.
И одна просыпается вдруг
половина, но чья — непонятно.
Михаил Дынкин читает стихотворение «Два плюс смерть остаётся один…»
Спасибо за то, что читаете Текстуру! Приглашаем вас подписаться на нашу рассылку. Новые публикации, свежие новости, приглашения на мероприятия (в том числе закрытые), а также кое-что, о чем мы не говорим широкой публике, — только в рассылке портала Textura!
